— Эх! Денег у нас и так хватит, а вот участь наша горькая.

— Все переменится! — с волнением сказал старый рыцарь. — Мне уже недолго осталось жить.

— Не говорите! Вы поправитесь, пусть только вас ветром обвеет.

— Ветром? Ветер молодое дерево к земле пригнет, а старое сломает.

— Эва! Не болят еще у вас кости, и до старости вам далеко. Не печальтесь!

— Будь тебе весело, так и я бы смеялся. Да и есть у меня причина печалиться, и, сказать по правде, не у одного меня, а у всех нас.

— Что ж за причина такая? — спросил Збышко.

— Помнишь, как в лагере Скирвойла я тебя выбранил за то, что ты славил могущество крестоносцев? Оно конечно, тверд наш народ в бою; но только сейчас я поближе присмотрелся к здешним собакам.

Как бы из опасения, чтобы его не подслушали, Мацько понизил тут голос:

— И вижу я теперь, что не я, а ты был прав. Господи, спаси и помилуй, что за сила, что за могущество! Руки чешутся у наших рыцарей, рвутся они в бой, а того не ведают, что крестоносцам все народы и все короли помогают, что денег у них больше и обучены они лучше, что замки у них крепче и оружие не чета нашему. Господи, спаси и помилуй!.. И у нас, и здесь толкует народ, что быть великой войне, так оно, верно, и будет, и уж если начнется война, господи, смилуйся тогда над нашим королевством и нашим народом!

Мацько сжал тут руками свою седеющую голову, оперся о колени локтями и примолк.

— Вот видите! — сказал ему Збышко. — Порознь многие из нас покрепче их будут, а как дойдет дело до великой войны, сами понимаете…

— Ох, понимаю, понимаю! Даст бог, и королевские послы поймут, особенно рыцарь из Машковиц.

— Видел я, как он помрачнел. Искушенный воитель он, никто, говорят, на всем свете лучше его в бранном деле не разбирается.

— Коли так, то, пожалуй, войны не будет.

— Как увидят крестоносцы, что они сильнее, не миновать нам воевать с ними. И, сказать по правде, чем так жить, так уж лучше скорей конец…

Подавленный мыслями о своей горькой доле и народном бедствии, Збышко тоже поник головой.

— Жаль нашего великого королевства, — сказал Мацько, — и боюсь я, как бы не покарал нас господь за чрезмерную дерзость. Помнишь, как в Вавеле, когда тебе хотели голову срубить и не срубили, наши рыцари перед обедней на паперти кафедрального собора похвалялись сразиться с самим Тимуром Хромым, повелителем сорока царств, который целые горы сложил из человеческих черепов… Мало им крестоносцев! Они со всеми зараз хотели бы драться, а это, может, и грех.

Збышко, вспомнив о том, как ему хотели срубить голову, схватился за свои светлые волосы и вскричал в невыносимой тоске:

— А кто меня спас тогда из рук палача? Она! Она! О Иисусе! Дануська моя!.. Иисусе!..

И он стал рвать на себе волосы и кусать пальцы, чтобы унять слезы, — так заболело у него сердце от внезапного порыва отчаяния.

— Збышко, побойся бога!.. Перестань! — воскликнул Мацько. — Ну, что поделаешь? Возьми себя в руки! Перестань!..

Но Збышко долго не мог успокоиться, он опомнился только тогда, когда Мацько, который и в самом деле был еще болен, так ослабел, что покачнулся и без памяти повалился на скамью. Молодой рыцарь уложил его в постель, подал ему вина, которое прислал замковый комтур, и сидел над ним до тех пор, пока старый рыцарь не уснул.

На другой день они проснулись поздно, бодрые и посвежевшие.

— Ну, — сказал Мацько, — видно, не пришло еще мое время, думаю, как обвеет меня ветром в поле, так я и верхом доеду.

— Послы задержатся здесь еще на несколько дней, — ответил Збышко, — к ним все приходят люди, просят отпустить невольников, которых наши схватили, когда они разбойничали в Мазовии или Великой Польше; ну, а мы можем ехать, когда вам вздумается, станет вам получше — и поедем.

В эту минуту вошел Глава.

— Ты не знаешь, что делают послы? — спросил его старый рыцарь.

— Они осматривают Высокий замок и храм, — ответил чех. — Водит их сам замковый комтур, а потом они пойдут обедать в большую трапезную; магистр и вас собирается позвать на обед.

— А что ты делал с утра?

— Да все присматривался к наемной немецкой пехоте, которую обучали капитаны, и сравнивал ее с нашей, чешской.

— А разве ты помнишь чешскую пехоту?

— Мальчишкой взял меня в плен рыцарь Зых из Згожелиц, ну, а все-таки я хорошо помню: сызмальства занимало меня это дело.

— Ну, и что же ты думаешь?

— Да ничего! Сильная у крестоносцев пехота и хорошо обучен народ, а все-таки волы они, а наши чехи — волки. Случись война, так ведь вы знаете, что волы волков не едят, а волки очень до говядины лакомы.

— Это верно, — сказал Мацько, который, видно, кое-что знал об этом, — кто на вас наткнется, как от ежа отскочит.

— В битве конный рыцарь десятка пехотинцев стоит, — сказал Збышко.

— Но Мариенбург может взять только пехота, — возразил оруженосец.

На этом разговор о пехоте кончился, так как Мацько, следуя за ходом своих мыслей, сказал:

— Послушай, Глава, сегодня поем я поплотнее, и, как почувствую, что набрался сил, поедем.

— А куда? — спросил чех.

— Ясное дело, в Мазовию. В Спыхов, — ответил Збышко.

— Там и останемся?..

Мацько вопросительно взглянул на Збышка; до сих пор у них не было разговора о том, что они будут делать дальше. Может, молодой рыцарь и принял уже решение, но, не желая, видно, огорчать дядю, он уклончиво ответил:

— Сперва вам надо поправиться.

— А потом?

— Потом? Вы вернетесь в Богданец. Я ведь знаю, как вы любите Богданец.

— А ты?

— И я люблю.

— Я не хочу сказать: не езди к Юранду, — медленно проговорил Мацько,

— коли помрет он, надо ведь достойно похоронить его; но ты только послушай, что я тебе скажу: ты еще молод и умом со мной не можешь равняться. Несчастливое место этот Спыхов. Коли и бывала тебе в чем удача, так только не в Спыхове, ничего ты там не изведал, кроме тяжкого горя да мук.

— Это все так, — сказал Збышко, — но ведь там Дануся моя похоронена…

— Перестань! — воскликнул Мацько, опасаясь, как бы Збышко опять не впал в такое отчаяние, как накануне.

Но на лице молодого рыцаря изобразились только печаль и умиление.

— У нас еще будет время поговорить, — сказал он, помолчав с минуту времени. — В Плоцке вам все равно придется отдохнуть.

— Уж там, ваша милость, о вас позаботятся, — вмешался Глава.

— Правда! — воскликнул Збышко. — Знаете ли вы, что там Ягенка? Она придворная княгини Александры. Ну, конечно, вы знаете, вы же сами ее туда привезли. Она была и в Спыхове. Странно мне только, что вы ничего не сказали мне о ней у Скирвойла.

— Мало того, что она была в Спыхове, без нее Юранд и по сию пору бродил бы ощупью по дорогам, а нет, так помер бы где-нибудь под забором. Я привез ее в Плоцк получить наследство аббата, а не говорил тебе потому, что толку в этом было тогда мало, ты, бедняга, ничего в ту пору не видел.

— Она очень вас любит, — сказал Збышко. — Слава богу, что не понадобились нам никакие письма; но ведь она насчет вас получила письмо от княгини, а через княгиню и от послов ордена.

— Да благословит ее бог, лучше девушки на всем свете не сыщешь! — сказал Мацько.

Дальнейший разговор был прерван появлением Зындрама из Машковиц и Повалы из Тачева, которые услыхали о том, что Мацьку накануне было худо, и пришли проведать его.

— Слава Иисусу Христу! — переступив порог, поздоровался Зындрам. — Ну, каково вам нынче?

— Спасибо! Ничего, помаленьку! Збышко вот толкует, что обвеет меня ветерком, и все будет хорошо.

— Что ж… конечно, все будет хорошо, — вмешался Повала.

— И отдохнул я славно! — продолжал Мацько. — Не то что вы. Слыхал я, что вам пришлось встать спозаранку.

— Сперва к нам здешние люди приходили просить пленников обменять, — сказал Зындрам, — а потом мы осматривали хозяйство ордена — и предзамковое укрепление, и оба замка.

— Крепкое хозяйство и крепкие замки! — угрюмо проворчал Мацько.